могло бы служить в пользу обвинённого их товарища. Они добросовестно старались найти, не видал ли кто Ромуальда-Костровского в злополучный вечер. Но все старания были напрасны. Костровский вечером пятнадцатого июля пропадал, неизвестно где.
Особенно знаменательным казалось многим, что Тропинин, разыскивая дочь, пришёл к ним в театр.
«Инстинкт отца!» — говорили шёпотом и вспоминали, что Ромуальд-Костровский подошёл к Тропинину, протянул ему руку и сказал: «Сочувствую!»
Мнения относительно этого факта расходились. Одни говорили, что, будь виноват Ромуальд-Костровский, он не имел бы дерзости подойти к отцу убитой им девушки; другие, наоборот, видели в этом признак его виновности и приводили примеры из мелодрамы и уголовных романов, находя, что именно это и соответствует вполне психологии преступника. Ведь никто же другой, кроме Ромуальд-Костровского, не подошёл!
Микулина была в числе тех немногих, которые не верили в преступность их товарища, и потому обрадовалась, когда Козодавлев-Рощинин сказал ей, что тоже не верит.
— Доказательств у меня нет, — ответил он ей. — То есть, может быть, и есть, но они ещё не вполне выяснены.
— Так надо выяснить, во что бы то ни стало! — воскликнула опять Микулина.
— Постараюсь, милая, сделаю, что могу! — сказал ей Козодавлев-Рощинин и сейчас же отправился, чтобы действовать.
Он отправился в дом Тропинина.
Там только что разъезжались после справленных поминок.
Ему нужно было видеть самого Валериана Дмитриевича, чтобы переговорить с ним; но он сообразил, что если он пойдёт с главного входа, то его не пустят, потому что Тропинину теперь, вероятно, не до посторонних посещений.
Через парикмахера, работавшего у них в театре, давнишнего городского жителя, он узнал, что у Тропинина есть камердинер Влас Михайлович; к нему-то он и отправился.
Влас Михайлович сначала принял его неприветливо, но затем, после разговора с ним, пошёл доложить о нём барину.
Ответ, несмотря на ходатайство Власа Михайловича, получился неудовлетворительный. Тропинин не хотел никого видеть и сказал, что судебное дело его вовсе не касается и что пусть по этому делу обращаются не к нему, а к властям, которые производят следствие.
Делать было нечего — Козодавлев-Рощинин отправился к судебному следователю.
Полицмейстер, рассказывая Валериану Дмитриевичу, что всё дело было раскрыто полицией, прихвастнул, потому что раскрытие преступления велось под надзором судебного следователя.
Этот судебный следователь, человек уже не молодой, но и не слишком старый, сидел уже многие годы на должности следователя, не получая повышения; у него не было протекции и ему не везло по службе.
Дело об убийстве дочери Тропинина представляло для него удобный случай, чтобы выделиться, и потому он принялся за него с необыкновенной, страстной энергией.
Он принял Козодавлева-Рощинина у себя в камере сейчас же, как тот явился к нему, усадил и стал расспрашивать.
XVIII
— Вы имеете сообщить мне какие-нибудь факты по делу об убийстве дочери фабриканта Тропинина? — строго спросил следователь Козодавлева-Рощинина.
— Имею, — ответил тот.
— Говорите.
— Прежде всего я должен сказать вам, что арестованный артист Ромуальд-Костровский невиновен!
— Вот как? — сказал следователь и улыбнулся тою улыбкою, которою могут улыбаться разве лишь старообрядческие начётчики, когда их желают уличить в неправильном толковании Священного Писания.
— Он невиновен, — повторил Козодавлев-Рощинин, — потому что для его обвинения недостаёт самого главного — мотива или причины преступлений. С какой стати, и какая выгода ему была убивать эту девушку?
— Об этом мы не будем говорить, — перебил следователь.
И хотя он сказал: «об этом мы не будем говорить», он сейчас же стал выяснять те мотивы, на основании которых, по его мнению, Ромуальд-Костровский мог совершить это убийство.
Он так много думал об этом и так наладил ход своих мыслей, что ему захотелось высказать их для того, чтобы послушать самого себя.
В его воображении Ромуальд-Костровский рисовался безнравственной, пьяной натурой, которая готова совершить убийство ради самого убийства.
Само пролитие крови доставляет-де таким натурам удовольствие, и они являются порождением нашего расшатанного, болезненного времени, когда прежние грубые мотивы преступлений, как выгода, месть и тому подобное, заменяются более тонкими, и психологически безнравственными.
— Но ведь нельзя же обвинять человека, — стал возражать Козодавлев-Рощинин, — на основании только произнесённой им в пьяном виде фразы из драмы Островского! Ведь то, что сказал Ромуальд-Костровский — «вяжите меня, я убил её», — известные выходные слова из драмы Островского и больше ничего!
— Может быть, это и из драмы Островского, — опять перебил как бы задетый за живое следователь, — и сама по себе такая фраза ничего бы не значила, если бы она не являлась звеном в цепи других, так называемых косвенных улик. Обвиняемый не может объяснить, где он находился вечером пятнадцатого июля, затем выяснено, что он вернулся домой только утром шестнадцатого, причём платье его было в грязи, и он также не умеет объяснить, откуда взялась эта грязь.
Судя по разговору следователя, видно было, что недаром он не получал повышения по службе.
Вместо того, чтобы допрашивать свидетеля, каким явился к нему Козодавлев-Рощинин, он разглагольствовал с ним, пускаясь в совершенно ненужные и лишние объяснения. Сам он, однако, видел в этих разглагольствованиях особенно хитрую сноровку, думая путём такого, как бы частного, разговора вмешать истину, которую легче затемнить при вопросах и ответах официального, сухого допроса.
«Ну, полноте, мамочка!» — чуть не сказал ему Козодавлев-Рощинин по своей привычке, но вовремя спохватился и проговорил только:
— Ну, полноте! Нельзя же ведь, правда, обвинять человека, потому, что он пьяный произнёс фразу из роли, или что платье его было в грязи, или что он не может объяснить, где он был вечером пятнадцатого июля! Это доказывает лишь, что человек он пьяный, и больше ничего. Он и есть на самом деле пьяный человек и не помнит, что делает в пьяном виде.
— Позвольте, — остановил его следователь, — да у вас есть какие-нибудь факты?
— Какие факты?
— Которые вы можете сообщить правосудию!
— Да разве то, что я вам говорю, не факты? Я вам докладываю, что он пьёт запоем, что он пьяница, а вовсе не преступник-убийца! Это — факт положительный!
— Нет, сударь мой! — покачал головой следователь. — Это не факты, а собственные ваши рассуждения, может быть, очень почтенные с вашей стороны, потому что вы хотите ими оправдать своего товарища, но они для следствия не пригодны; рассуждать будут судьи, а следствие должно считаться только с фактами.
— Ну, а что вы скажете, — проговорил Козодавлев-Рощинин, — если я вам укажу на другого человека, которого можно с гораздо большею достоверностью обвинить в убийстве дочери Тропинина?
— Что я скажу? — переспросил следователь, хитро и пронзительно взглядывая прямо в глаза комику. — Скажу, что, может быть, вы хотите
